Еще про регистры национальной истории

[borislvin]

Вспомнилась история, случившаяся по переписке пару лет назад.

Началось с того, что я вдруг решил перечитать книгу Бенедикта Сарнова о Солженицыне. Ну вот просто так, люблю я Сарнова. А в книге Сарнова наткнулся на обширные куски из воспоминаний Владимира Аллоя, которые раньше как-то прошли мимо моего внимания. Ну и решил повнимательнее перечитать теперь уже Аллоя. Свои воспоминания он напечатал в трех выпусках сборника "Минувшее", который сам же и издавал. К счастью, все выпуски сборника выложены онлайн нашим благодетелем Андреем Никитиным-Перенским - https://imwerden.de/razdel-2134-str-1.html

Открыв же мемуары Аллоя, я в самом первом их куске, напечатанном в 21-м сборнике, свежим взглядом перечитал его рассказ об удивительной истории сборников "Память" (которые, естественно, выложены там же - https://vtoraya-literatura.com/razdel_2121_str_1.html).

И там, среди прочего, обнаружил замечательный рассказ о том, как он, Аллой, познакомился с Пайпсом. Дело в том, что в четвертом выпуске сборника "Память" была напечатана большая, на 27 страниц, статья за подписью "А.Шанецкий", под заголовком "Американский ученый о русском историческом процессе". Формально это было нечто вроде развернутой рецензии на известную (наверно, правильнее сказать - знаменитую) книгу Пайпса "Россия при старом режиме", по сути же - совершенно самостоятельной работой, предлагавшей яркое, свежее видение российской историографии в целом. Как рассказывает Аллой, Пайпс неожиданно предложил свой развернутый ответ на рецензию, который и был напечатан в последнем, пятом выпуске серии, вместе с четырех-страничным заключением дискуссии, помещенным за подписью "От редакции". Далее Аллой говорит о том, как это все привело к его близкому знакомству с Пайпсом и выяснению, с помощью последнего, некоторых эпизодов эмигрантской жизни, завязанных на Солженицына - но это в данном случае оффтопик.

Статья "Шанецкого" произвела на меня очень сильное впечатление своей четкостью, прозрачностью, ясностью. Захотелось воспроизвести в ЖЖ отдельный ее кусок, описывающий пять точек зрения на российскую историю. Но прежде всего мне хотелось понять, кто же скрывался за этим псевдонимом. Сам Аллой писал так: "Под псевдонимом "Шанецкий" скрывались четверо: Яков Соломонович Лурье и молодые ленинградские историки: Сеня Рогинский, Лева Лурье и Саня Добкин — фактические редакторы сборника". У меня, однако, возникли сомнения, что одну статью писали сразу четыре человека.

В поисках ответа я обнаружил, что в Омске живет Антон Свешников, издавший, вместе с Барбарой Мартин из Базеля, в издательстве НЛО целое исследование, посвященное истории сборников "Память". К великому сожалению, он скоропостижно скончался год назад, о чем я случайно узнал совсем недавно.

Свои исследования Свешников выкладывал на портал academia.edu (что, как мне кажется, должно стать нормой). Там до сих пор сохраняется его сайт (https://omsu.academia.edu/AntonSvesnikov) с полным текстом книги (https://www.academia.edu/37278818/Исторический_сборник_Память_Исследования_и_материалы). В своей книге Свешников статью "Шанецкого" атрибутировал трем авторам - тем же, которых перечисляет Алллой, но без Добкина.

Я написал Свешникову, и он мне ответил, что в данном вопросе опирался на воспоминания Дедюлина.

Из моего тогдашнего письма Свешникову:

Я совершенно согласен с вашим исходным посылом о том, что история сборников "Память" - уникальна и далеко не достаточно оценена. Это особенно хорошо видно, если сравнить сборники с остальной самиздатской литературой. Собственно, и на фоне современной российской историографии, формально не стесненной ни цензурой, ни КГБ, сборники остаются образцом, до уровня которого мало кому удается подняться. Они просто наполнены духом интеллектуальной свободы и научной щепетильности (что в некотором смысле примерно одно и то же). Меня особенно поражает мысль о том, что все это было делом очень молодых людей. Я постоянно вспоминаю свою ленинградскую молодость примерно того же возраста, которая пришлась на 80-е годы, и сравниваю себя, своих друзей, то, чем мы занимались - с ними. И сравнение сильно не в нашу пользу.

При этом меня особенно сильно встряхнул сюжет вокруг рецензии "Шанецкого" — и сама исходная рецензия, и вторая де-факто рецензия в виде короткого текста "От редакции", сопровождающего ответную реплику Пайпса. Взятые вместе, оба эти текста представляются мне в полном смысле слова шедевром, причем во многих смыслах.

Собственно, поэтому я и попытался понять, кто был автором (или основным в группе авторов) рецензии. И должен признаться, что в итоге полной ясности так и не вынес. Например, Рогинский в интервью Мартин говорит, что автором рецензии был Лев Лурье (страница 301 вашей книги). Дедюлин же, в своем «Библиографе», в именном указателе против имени Шанецкого указывает С.Я.Лурье, а Льва Лурье, наряду с Рогинским и Добкиным, числит соавторами.

В итоге я написал сперва Никите Охотину, а потом Льву Лурье - и Лев Лурье, наконец, подтвердил, что автором рецензии был именно он. А вот заключительную ремарку "От редакции" - написали его отец Яков Лурье и Арсений Рогинский.

Разобравшись с авторством, я совсем было собрался запостить цитату из "рецензии Шанецкого" в ЖЖ, как вдруг обнаружил, что в ее тексте есть некоторая путаница с нумерацией. Лев Лурье подтвердил мое подозрение - да, в сборник вкралась опечатка, которую все эти годы никто не заметил. Поэтому пусть это будет первой публикацией развернутого куска в полноценно правильном виде, с исправленной опечаткой. Вот этот кусок:

Пять способов объяснения советской и дореволюционной истории наиболее распространены; у каждого из этих способов свои историографические корни.

Первый - официальный, часто меняющийся и наименее стройный. Дореволюционная Россия - страна, мощная внутренним потенциалом, спасшая Запад от татарского ига, постоянно ведшая справедливые войны, страна, в которой изобрели радио, таблицу Менделеева, истинный симфонизм, павловский нервизм, чигоринскую школу шахматной игры. Суворов, Александр Невский, мужественные Кутузов и Брусилов, Петр I - все они мудрые, прогрессивные государственные деятели. В то же время в стране существовала эксплуатация человека человеком, крестьяне непрерывно беднели, власть разлагалась, росла классовая борьба. Лучшие люди страны: Болотников, Разин, Пугачев, декабристы, революционеры-демократы - боролись с царизмом; из них, как по Дарвину, эволюционным отбором вычленились большевики, которые и свергли самодержавие. Советская Россия унаследовала все лучшие черты дореволюционной, и, овеваемые славой предков, советские люди непрерывно движутся к светлому будущему. Эклектизм этой точки зрения не позволяет найти ей прямых предшественников в дореволюционной историографии.

Вторая точка зрения шаг за шагом конвергируется с первой. До самого последнего момента существования империи, в сущности до Февраля, народ жил хорошо. Во всяком случае, лучше чем на Западе, - всем был доволен и почти не роптал. Во главе страны стояли мудрые государственные деятели, начиная со славянина Рюрика и кончая Николаем II. Их поддерживали праведники и провидцы от Феодосия Печерского и Сергия Радонежского до Василия Розанова и Николая Федорова. Благополучию России завидовали и пытались разложить ее коварный Альбион, продажная Франция, филистерская кровожадная Германия, татары, китайцы, масоны, чванливые поляки и всемирный еврейский кагал. Как колосс, стояла Россия, несмотря на глупость не желавших подчиняться Москве Новгорода и Пскова, клевету изменника родины Курбского, немецкое засилье, масонские штучки декабристов, инсинуации Чаадаева, легкомыслие Белинского, толкавшего Гоголя на скользкий путь очернительства, западничество западников, террор "бесов" народовольчества, беспринципный блок масонства и еврейства, обуявшее дореволюционную культуру космополитическое декадентство - которые чуть было не довели страну до распри и гибели. И тут, как небесные парашютисты, появляются Ленин со своими большевиками, К.Е.Ворошиловым и И.В.Сталиным, и в союзе с Брусиловым, Алексеем Толстым, Есениным и Шаляпиным - возрождают великую Россию. Некоторое время Россия, как коросту, стряхивает с себя присосавшихся к процессу обновления троцкистов, формалистов, низкопоклонников и декадентов (впрочем, они живучи и зарождаются снова и снова), но с 30-х гг. это та же Великая Россия, в сущности неотличимая от дореволюционной.

Этот взгляд на русскую историю, в своей дореволюционной части близкий Иловайскому и Нечволодову, ярче всего представлен в сегодняшней подцензурной печати Д.Жуковым, С.Семановым, Н.Яковлевым и другими авторами журналов "Молодая гвардия", "Москва", "Наш современник", а в неподцензурной - Г.Шимановым, В.Емельяновым.

Третья точка зрения, в отличие от второй, постепенно становится все менее официальной. Россия дореволюционная трактуется в терминах исторического материализма: конфликт производительных сил с производственными отношениями, смена феодализма капитализмом, Россия - тюрьма народов, освободительное движение от киевских времен прогрессивно. Власть выражает интересы эксплуататоров, - лучшие люди России со времен восстания волхвов и вплоть до большевистского переворота выражают интересы эксплуатируемых. Россия ленинская, послереволюционная, с официальной дореволюционной почти не связана. Она не наследница власти, а наследница освободительного движения. Дальше, в зависимости от степени официальности/неофициальности, говорится о "культе личности", перегибах в коллективизации, "недостатках внутрипартийной демократии" и т.п. Но советская власть в любом случае остается благом для страны, а советское общество - самым передовым (поскольку оно социалистическое, а социализм прогрессивнее капитализма).

Прямым предшественником этой точки зрения был М.Н.Покровский и "историки-марксисты" 20-х годов. Сейчас эту точку зрения в подцензурной печати почти не встретишь (разве что у какого-нибудь Эрнста Генри), вообще же ее ярчайшим носителем является Рой Медведев.

Четвертая точка зрения. Дореволюционное русское общество выглядит пусть не идеальным (крепостное право, гонения на раскольников, недостаток гибкости в управлении, отсутствие необходимой твердости в подавлении революционных экстремистов, крутость петровских реформ), но не сравнимо с постреволюционным. Освободительное движение (для кого - начиная с Радищева, для кого - с Герцена, Нечаева, Желябова) вело страну в пропасть. Февраль - логическая увертюра Октября, когда чуждые народу марксистские бесы обуяли страну. Из дореволюционного общества постреволюционное не выводимо. Если бы одурманенная западными идеями русская интеллигенция не подтачивала государственную власть, не убивала Александра II, слушалась Столыпина, не интриговала в Прогрессивном блоке, не было бы и марксистской заразы. Как и во третьей точке зрения, 1917 г. является в этой системе взглядов некоей точкой разрыва русского исторического процесса. Только если там дореволюционная Россия представляла собой абсолютное зло, а послереволюционная - добро, то здесь наоборот - относительное благополучие сменяется дьявольским наваждением.

Дореволюционная история излагается по Аксакову, Хомякову, Забелину, "Вехам". К этой точке зрения (с вариациями) близки многие авторы, пишущие на исторические темы в "Вестнике РХД", "Континенте", а также Ю.Штейн, Д.Штурман и ряд других публицистов русской эмиграции.

Пятая точка зрения. Исследуя историю по XVIII век включительно, авторы, отстаивающие эту позицию, опираются на выводы историков так называемой государственной школы - отчасти С.М.Соловьева и Ключевского, но в особенности Милюкова. XIX - первые годы XX века трактуются ими по-разному (причина этого, по-видимому, в том, что их предшественниками этот период не был детально разработан). Однако во взгляде на преемственную связь советского и дореволюционного периодов они более или менее едины и полагают, что 1917 год в сущности ничего не перевернул в русской истории. Структура общества изменилась незначительно. Ленин - наследник Ивана IV и Петра I, а не Маркса и Энгельса. Русская действительность дореволюционной поры уже содержала в зародыше все институты Советской России: ГУЛаг, партократию, жесткий идеологический контроль, угнетение малых народов, политический экспансионизм и даже демократическое движение.

Взгляд этот разделяется (тоже с вариациями) А.Яновым, Г.Померанцем и другими авторами вокруг "Синтаксиса" и "Поисков". Он близок и многим западным историкам. Эту точку зрения иногда упрекают, с разной долей справедливости, в антирусской направленности: мол, ее адепты утверждают, что русский народ сам виноват в том, что с ним случилось. Первые отклики на книгу Пайпса в эмиграции исходят в основном из этого обвинения - в клевете на Россию.

А.Шанецкий "Американский ученый о русском историческом процессе"
Память. Исторический сборник. Выпуск 4. Москва 1979; Париж 1981; YMCА-Press, 1981
Стр. 415-441

Comments

[scabon.livejournal.com]

> Меня особенно поражает мысль о том, что все это было делом очень молодых людей. Я постоянно вспоминаю свою ленинградскую молодость примерно того же возраста, которая пришлась на 80-е годы, и сравниваю себя, своих друзей, то, чем мы занимались - с ними. И сравнение сильно не в нашу пользу.

Для того, чтобы иметь возможность сказать что-то серьёзное о работах Милюкова, Покровского, Шиманова, Роя Медведева, Янова, Пайпса, и т.д., нужно было быть с ними хорошо знакомым, что в советский период было затруднительно по причинам уголовно-цензурного характера. Эта была наша, как говорится, не вина, а беда. Те, кто мог эти рогатки без особого риска обойти, находились в куда более выгодном положении, но тут уж как повезёт.

Возьмём того же Якова Лурье, с которым я почти случайным образом пересёкся в конце августа 1991-го года, сразу после запрета КПСС. Он мне тогда, на радостях и смущённо улыбаясь, рассказал, что в 1937-м году -- ему тогда было 16 лет -- он считал себя троцкистом. На мой несколько недоумённый вопрос, почему именно троцкистом, он объяснил ход своей мысли следующим образом: раз этот жуткий режим объявил троцкистов своими злейшими врагами, то, наверное, троцкисты были правы, тем более, что ничего, кроме преподававшегося ему в школе марксизма, он тогда не знал.

[bbb.livejournal.com]

Быть "троцкистом" для мыслящего советского молодого человека — это было как раз совершенно нормально. Особенно с учетом того, что словом "троцкист" могло иметь очень широкий смысл, так как сам Троцкий много чего разного успел наговорить и написать. Как мне кажется, этот "троцкизм" чаще всего оставался преходящей стадией интеллектуальной эволюции. От казенной кратко-курсовщины — к "ленинским нормам партийной жизни", потом к "троцкизму", оттуда через "раннего Маркса" мог прийти к чему-то более осмысленному. Хотя некоторые спотыкались и застывали на полдороге :)

Кстати, Покровский как раз был вполне доступен даже мне, его же переиздали, помнится, в 1966 году или около того. Дореволюционные работы Милюкова тоже не в спецхране были, я их даже в букинистах видел. Проблема, скорее, была в "школе", в правильном наставлении со стороны старших — это именно то, чего, например, в моей жизни не было совершенно.

[scabon.livejournal.com]

Спору нет, где-то с середины 1950-х до конца 1980-х Троцкий был логичной вехой на пути, который начинался с отвержения сталинизма. Если принималось, что "Сталин плохой, а Ленин хороший", то трудно было обойти Троцкого, который говорил именно это в 1926-1940 годах.

Правда, поначалу мешал въевшийся в кожу страх. Помнится, Вадим Роговин писал, что когда он в своей среде в разговорах противопоставлял Сталина Ленину, то реакция была нормальной. Если же он упоминал Троцкого, то люди отскакивали как ошпаренные. Когда же я поднимал вопрос о Троцком в разговорах с официальными историками КПСС в полуофициальной обстановке в начале 1980-х годов, то реакция была уже куда более спокойная. Они, конечно, говорили, что Троцкий "ошибался", но у них не было того животного страха, который это имя вызывало у предшествующего поколения. Была, наверное, боязнь, что неосторожная формулировка может дойти до идеологического начальства и сказаться на карьере, но именно животного страха уже не было. Не знаю, правда, насколько репрезентативна была моя выборка.

У 16-летнего Якова Лурье, однако, ситуация в 1937-м году была совсем другой. В позднесоветские времена отдельно изданные произведения Троцкого купить было нельзя, но можно было спокойно пойти в библиотеку, взять переизданные в 1960-х годах протоколы съездов РКП(б) и почитать, что там говорил Троцкий. В разгар Большого террора это было немыслимо.

Что касается букинистических магазинов, то там была своя специфика, отчасти в связи с тем, что ассортимент был очень большой и постоянно менялся. В теории букинистические магазины имели списки авторов, которых запрещалось продавать, а областные управления Главлита должны были проводить регулярные проверки, выявлять нарушения, принимать меры и посылать отчёты в Москву. На практике же в 1960-х годах контроль ослаб и в некоторых областях почти исчез. В конце оттепели, 8-го мая 1968-го года, Главлит на эту тему разослал циркуляр #69, требовавший от областных "главкрайоблуправлений" навести порядок и посылать ежеквартальные отчёты о проделанной работе. Однако, несмотря на общее ужесточение и консолидацию советского режима после окончания оттепели, при имевшихся ресурсах и не очень высоком образовательном уровне сотрудников, всё охватить было невозможно. Например, они только в 1977-м году поняли, что Бердяев и Сергей Булгаков в цензурных списках не значились, да и то только после того, как им на это пожаловались из Ленинградкого горкома ("История советской политической цензуры", РОССПЭН, 1997, с. 588) И если имена самых известных критиков режима -- вроде Солженицына -- в цензурные списки заносили сразу после эмиграции, то с именами второстепенных диссидентов могла быть задержка на годы, а то и десятилетия. Александр Зиновьев, эмигрировавший в 1978-м году, и Валерий Тарсис, эмигрировавший аж в 1966-м году, были внесены в список только в сентябре 1984-го года, во время черненковских гонений по идеологической линии.

(Продолжение в следующем ответе, так как лимит исчерпан.)

[scabon.livejournal.com]

Как бы то ни было, соглашусь, что проблема была в первую очередь в тех установках, которые человек получал в детстве. Если было базовое образование и доступ к мировой культуре -- а он даже в позднесталинские времена был хотя бы в виде Толстого и Салтыкова-Щедрина -- то в 1960-1980-х годах, когда уже не было массового превентивного террора, можно было просто посмотреть по сторонами и придти к тому же выводу, к которому пришёл Борис Стругацкий:

"После того, как произошла знаменитая встреча Никиты Сергеевича Хрущева с представителями творческой интеллигенции в Манеже, я впервые понял, сформулировал для себя в ясных словах, что во главе государства стоят враги культуры. До тех пор какие-то общие соображения на этот счет плавали у меня в голове, но никогда еще они не оформлялись настолько четко. Я понял, что эти люди – хорошие ли они, плохие, искренне заблуждающиеся или, наоборот, сознательные карьеристы, хапуги, делающие из своей власти кормушку, – кто бы они ни были – объективно они мои враги, враги того, что мне дороже всего, враги того, чему я служу."

Но это был только первый шаг. Понять, куда двигаться дальше, было трудно, даже имея доступ к альтернативным источникам информации. Например, у меня тогда был спорадический доступ к дореволюционным учебникам русской истории Иловайского и Платонова. Можно было бы сесть и попытаться разобраться в том, чем они отличаются, о чём это говорит и т.п., но самому, без "школы", это было трудно. Какой-то альтернативный советскому официозу базис постепенно формировался на основе самиздата, тамиздата, "голосов", рассказов старших и т.д., но этот процесс шёл медленно и оставлял большие лакуны. Кроме того, очень мешало желание использовать историографию в прикладных, идеологических целях, но это, скорее, отдельный вопрос.

[bbb.livejournal.com]

Все так, но в моем случае было даже хуже. Мой случай — это, видимо, достаточно типичная ситуация молодого человека из семьи, весь круг которой (родители, их друзья) сводился к тому, что называлось "инженерно-техническая интеллигенция". Они не просто не знали ничего об этих материях — они, как мне кажется, не знали, что они этого не знают. Во всяком случае, я рос в такой атмосфере. Поэтому мои узнавания того-сего шли по самым извилистым путям и были совершенно случайны и непредсказуемы. В этом смысле молодому человеку конца 30-х годов могло быть проще — он хотя бы мог знать, что есть вещи, которых он не знает. Хорошо помню эпизоды, которые для меня неожиданно открывали новые окна в прошлое. Например, для меня в какой-то момент таким окном стал стенографический отчет процесса Бухарина-Рыкова 1938 года, обнаруженный в институтской библиотеке. Как ни удивительно, чтение этой книги принесло результаты, строго противоположные тем, что задумывались ее авторами — и так же, вполне возможно, читалась она и в те времена.

[scabon.livejournal.com]

Мне в этом отношении повезло -- у меня стенографический отчет процесса Бухарина-Рыкова был дома и я его просматривал, когда мне было лет 12-13.

Доступ к такого рода литературе, конечно, давал определённую фору. Всё равно была "вермишель в голове", но это была вермишель несколько более высокого качества :-)

[kuznetsov.livejournal.com]

Насчет трудностей знакомства с работами Покровского — не думаю, что они были велики. Припоминаю, что у нас в МГУ его четырехтомное собрание сочинений (1966 года) стояло в свободном доступе в одном из читальных залов (если мне не изменяет память — в первом гуманитарном корпусе, где тогда был истфак).

[scabon.livejournal.com]

Да, Покровский, наверное, был не самым удачным примером.

[bbb.livejournal.com]

Кстати, очень даже удачным. Под некоторым углом — едва ли не самым удачным. Ведь чтобы прочитать Покровского — совершенно не надо было пригалать какие-то специальные усилия, исхитряться, добывать допуски в спецхран, искать знакомых с тамиздатом и все такое. Достаточно было просто зайти в нормальную библиотеку, типа городской или университетской. А в Москве и Ленинграде это вообще было проще пареной репы.

То есть проблема была единственно в том, чтобы просто узнать, что, дескать, был такой Покровский, которого переиздали. И проблема эта была для людей моего круга практически неразрешимая. Опять же, я хорошо помню, при каких странных обстоятельствах я, студент второго или третьего курса, услышал о Покровском, после чего пошел в библиотеку и нашел его. Это была очень необычная жизненная загогулина. У меня нет ни малейших сомнений, что из моих сверстников, с кем я на тот момент общался, я был единственный, кто вообще знал это имя.

[scabon.livejournal.com]

Да, умение задать правильный вопрос и найти правильную книгу было в те времена весьма нетривиальным навыком. Например, в Ленинградской Публичной Библиотеке 3-е, каменевско-бухаринское, издание сочинений Ленина было не только в свободном доступе, но даже просто стояло на полке в одном из читальных залов. Если человек знал, что значительную часть этих томиков составляют примечания и документы с плохо укладывавшейся в официальную советскую схему информацией, то это был клад. А если не знал, то проходил мимо.

Даже позднесоветские издания могли много интересного и неочевидного рассказать, если знать их "шифры". Например, "Член партии с 19NN-го года" означало, что данный большевик был посмертно реабилитирован, а "В партии состоял с 19NN-го года" означало, что он реабилитирован не был. Но где средний советский ИТР мог об этом узнать?

Поэтому когда в 1960-х и начале 1970-х официальный коммунизм окаменел и превратился в истукана, то расслоение на три основные группы -- левых-социалистов, либералов-западников и националистов-консерваторов -- произошло поначалу только на высшем интеллектуальном уровне. На нижнем же и среднем уровне процесс расслоения шёл медленно, да и комбинаций разных было довольно много, плюс общий цинизм. У той относительно "продвинутой" технической интеллигенции, с которой мне приходилось сталкиваться подростком-юношей в конце 1970-начале 1980-х годов, в голове обычно была некая вермишель.

[bbb.livejournal.com]

Именно так. А проблема моего поколения (по крайней мере, моего круга) была как раз в том, что рядом с нами не было тех, кому можно было бы задать вопрос. Точнее, они были, только найти их и было самой заковыристой задачей.

В этом смысле людей можно было разделить на тех, кто вообще ходил в Публичку (точнее, ходил туда ради собственного интереса, а не сугубо для написания диссертации) — и на тех, кто в нее не ходил. Для меня, например, одно время Публичка была больше чем родным домом. И можно было оценить, сколько примерно людей ходило туда читать что-то сверх своих ярбухов фюр психоаналитик унд психопатологик. Мне кажется, вряд ли больше нескольких десятков.

И это были те самые люди, которые смотрели примечания к каменевским изданиям Ленина, читали стенограмму XIV съезда и двухтомник VII пленума ИККИ "Пути мировой революции", которые заказывали подшивку "Большевика" за первую половину 20-х годов, которые знали, что в отделе справочной литературы можно найти западные энциклопедии с биографиями, что там же имеется знаменитый 41-й том Граната "Деятели СССР и Октябрьской революции", и т.д., и т.п. Например, я в какой-то момент обнаружил, что вся дореволюционная нелегальная социал-демократическая литература — не в спецхране (а в отдельном фонде ВП — Вольная печать), что ее прекрасно можно заказывать и читать, например, полемические работы Мартова и Рязанова. Ну и так далее.

Но для этого надо было сначала осознать, что тебя окружают зеркальные стены, через которые можно пройти.

[scabon.livejournal.com]

> В этом смысле людей можно было разделить на тех, кто вообще ходил в Публичку (точнее, ходил туда ради собственного интереса, а не сугубо для написания диссертации) — и на тех, кто в нее не ходил.

Мне кажется, что люди, ходившие в Публичку ради собственного интереса, были только небольшим подмножеством людей, так или иначе интересовавшихся опальными при советском режиме темами и как-то на интересующую их информацию выходившими. Вот, например, записка Отдела пропаганды ЦК КПСС 1984-го года "О серьезных недостатках в деятельности клубов любителей фантастики" -- http://www.fandom.ru/about_fan/kpss_8.htm , где описывается то, как молодёжь спонтанно пыталась выйти из-под контроля КПСС/КГБ в этой области.

Я с этим миром в середине 1980-х пересекался и могу подтвердить, что всё было именно так, а зачастую и более серьёзно. Например, в этой записке сказано, что "в отдельных клубах практикуется перевод зарубежных книг, не издаваемых в СССР, наблюдаются случаи размножения и перепродажи этой литературы". На самом же деле те любительские переводы зарубежных книг, которые делались на виду у официально зарегистрированных КЛФ-ов, обычно были относительно вегетарианскими. Остальные (наверное, большинство) делались подпольно, размножались под копирку и потом продавались или выдавались "на прочёт" на несколько дней за рубль-другой. Приезжали люди из глухой провинции и покупали целые "библиотеки" таких переводов, иногда за немалые деньги, благо где-нибудь на Севере рублей было много, а потратить их было не на что. Был даже отдельный сводный каталог всех любительских переводов, ходивших по СССР; в нём были сотни наименований. Официальные же КЛФ'ы были для "серьёзных читателей" в первую очередь теми местами, где можно было найти других людей со схожими интересами, а потом уже устанавливались прямые каналы общения.

Нечто аналогичное я наблюдал и в мире киноманов, но там были более серьёзные проблемы технического характера, так как общедоступных видеомагнитофонов до конца 1980-х ещё не было. Приходилось ждать, когда что-то интересное покажут в "Кинематографе" (а потом в "Спартаке"), как-то проскальзывать на закрытые просмотры и т.п.

[e2pii1.livejournal.com]

> Русская действительность дореволюционной поры уже содержала в зародыше все институты Советской России: ГУЛаг, партократию, жесткий идеологический контроль, угнетение ...

Это повидимому дельная мысль. Мне она очень давно приходила в голову.