borislvin

http://magazines.russ.ru/arion/2002/3/str.html

По квадратному морю, кренясь, проплывает Потемкин, символ, броненосец,
боевая деревня светлейшего князя, ублюдок,потомок петровского флота,
и в броне утконоса ехидно крюйт-камеры роет в потемках червяк-древоточец,
и сомнение гложет корабль-иероглиф, дредноут,и едкими каплями пота

ядовитого точит обшивку, и каплями трупного яда и ржавчины рыжей.
По изъеденной палубе бродит, качаясь, бунтуя, матрос, как паук-сенокосец,
как созревший клонится колос на глиняных шатких своих ложноножках бесстыжих,
псевдоподиях червеобразного призрака манифеста псевдобунта, народ-богоносец.

Расползаются трупные черви играть в бескозырках, тельняшках, казенных бушлатах.
Из готических башенок круто торчит измеряемый в дюймах стальной долгоносик,
пустотелый и трубчатый, словно домик ручейника;пристально смотрит на берег одесской Галаты.
Там по лестнице стрёмной, ныряя, как шлюпка,несется коляска под грохот колесик,

самоходная тачка, тачанка, с набухшими, словно энцефалитные клещи, гроздьями гнева,
экипаж с золотыми мясными червями, кочевая кибитка живого гниющего мяса.
Мчится мертворожденный младенец, червивым перстом указующий вниз и налево,
намечая рабочему классу и тож трудовому крестьянству грядущую трассу.

С умиленьем глядит на младенца-вампира огромный костлявый упырь-краснофлотец,
мух мясных от лица отгоняя, любуется им наливная от черного гноя крестьянка,
улыбается скупо ему, с костяка обирая могильную гниль, пролетарий-золоторотец,
обгоревшей рукой ему машет обугленный красноармеец из подбитого среднего танка.

Скоро, скоро в известковую яму ляжет вместе с семьей отставной государь-самодержец,
и раскрасят торосы кронштадтского льда пролетарскою кровью своей делегаты-балтийцы,
и сойдутся зеленые, красные, белые, прочие, сын на отца, брат на брата, постреляют, порубят, повесят, порежут,
побегут в эмигацию — белые, красные, разные люди -попы, офицеры, евреи, бандиты, поэты, убийцы.

Скоро, скоро гигантской медведкой из недр революции выползет страшный Сосо Джугашвили,
и полезут из всех плинтусов и щелей тараканы, клопы, многоножки, термиты, жуки, пауки, мухоловки и гниды,
и амебы с поденками, день прошуршав, будут рады тому, что их вновь позабыли убить, невзначай не убили,
и пойдут по полям, по лесам, по горам, по долам, по этапам, вагонам с гармошкой и кепкой скулить инвалиды.

Скоро, скоро страну ее стражи, любимцы народа, стальные чекисты накроют одним бесконечным брезентом
и начнут исчезать вольнодумцев, чужих, разночинцев, родных, инородцев, своих, их детей и домашних.
У Авроры, Варяга, Корейца, Очакова, Чесмы, Потемкина, крякнув, поедут от ужаса их орудийные башни.
Станут матери плакать по их сыновьям, дочерям, комсомольцам, спецам, кулакам, командирам, студентам,

по троцкистам, зиновьевцам, космополитам, врачам и врагам трудового народа, вредителям и недобиткам.
По телам, черепам, трупам, судьбам, этапам большого пути пересылок и зон полетит боевая тачанка,
колесница Джаггернаута с отменно отбитыми косами, жуткими гроздьями гнева, стальная кибитка,
и двухсотмиллионное поле замрет под стахановской жатвою этой, багровой волчанкой-молчанкой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эйзенштейн отдыхает, отсняв эпизод на “ура”, режиссер-мифотворец:
два-три съемочных дня — и певец революции новую ленту скончает.
А вокруг суетится, реквизит собирая, беспорточный наемный урод-многоборец,
и стальной громовержец Потемкин укоризненно главным фанерным калибром качает.

Два-три дня — и начнется для всех слепоглухонемая черно-белая фильма,
наш шедевр мировой с поразительным чудом —явлением мясогниющего красного флага,
по Европе за Призраком вслед с небывалым триумфом прокатится, жатву людскую сбирая обильно.
Начинается Мировая Коммуна. Эйзенштейн отдыхает. Пора загораться Рейхстагу.