"Я постаралась забыть"
Jan. 15th, 2003 05:46 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
borislvinВоспоминания Г.И.Левинсон - http://www.memo.ru/history/levinson/index.htm
Из самого конца:
Вот пришло время уезжать и мне. Летом 1946 года мне выдали паспорт со штампом о том, что я была в лагере, и с пометкой — п.39 инструкции о паспортах. И я поехала в Москву. Пункт 39 обозначал запрет проживания в очень большом числе городов, кажется, в ста. Началась в каком-то смысле еще более трудная жизнь.
В лагере у нас какая-никакая, но была койка, пусть баланда, но еда. А теперь надо было рассчитывать только на себя во враждебном мире. За девять лет лагеря мы разучились заботиться о себе, о своих близких. И мир, послевоенный мир, стал иным, чем тот, который мы помнили.
Первое страшное впечатление — из окна вагона. Пустые, заросшие бурьяном поля и одна-единственная худущая женщина за плугом, в который впряжена тощая корова. Одна на поле, простирающемся до самого горизонта.
Другое впечатление. На станциях влезали крепкие мужики — без ног, а иногда и без одной руки — привязанные к примитивным тележкам. Когда трезвые, когда пьяные. Они или пели, или просто побирались, продвигаясь вдоль вагона. Их было много, очень много. (Потом, через какое-то время, они исчезли. Их выловили и куда-то увезли.)
<...>
И еще мне хочется поразмышлять вот о чем. Всю жизнь я провела в инженерской среде. К другой у меня как-то доступа не было. Так вот, молодые, наверное, теперь не могут себе представить, как мы тогда ни о чем не говорили или, вернее, говорили ни о чем. Вот жила я в этих самых Надвоицах. Целых десять лет. Библиотеки не было, кино не было. Когда построили книжный магазин, я покупала все что можно и посылала домой ящики с книгами. А так вечера проводила у своих приятелей, и мы на кухне дулись в подкидного и ни о чем не говорили. Ни о чем. Я даже боялась разговоров о работе — нужно же удержаться и не сказать, что кто-то там саботажник и плохо работает. И когда уже после приезда в Москву на работе слышала какие-то разговоры, мне это было как-то странно. Мы, наверное, даже и не думали. Ведь мы действительно были такие, что тут скажешь.
<...>
Вот и получается, что жизнь прошла бессмысленно. А с другой стороны, мое поколение видело и самодержавие, и наш социализм, и видит развал империи. Ни одно поколение в мире не пережило так много. Может быть, у кого-нибудь из стариков лежит рукопись с осмыслением всего пережитого. Только как найти эту рукопись?
Из самого конца:
Вот пришло время уезжать и мне. Летом 1946 года мне выдали паспорт со штампом о том, что я была в лагере, и с пометкой — п.39 инструкции о паспортах. И я поехала в Москву. Пункт 39 обозначал запрет проживания в очень большом числе городов, кажется, в ста. Началась в каком-то смысле еще более трудная жизнь.
В лагере у нас какая-никакая, но была койка, пусть баланда, но еда. А теперь надо было рассчитывать только на себя во враждебном мире. За девять лет лагеря мы разучились заботиться о себе, о своих близких. И мир, послевоенный мир, стал иным, чем тот, который мы помнили.
Первое страшное впечатление — из окна вагона. Пустые, заросшие бурьяном поля и одна-единственная худущая женщина за плугом, в который впряжена тощая корова. Одна на поле, простирающемся до самого горизонта.
Другое впечатление. На станциях влезали крепкие мужики — без ног, а иногда и без одной руки — привязанные к примитивным тележкам. Когда трезвые, когда пьяные. Они или пели, или просто побирались, продвигаясь вдоль вагона. Их было много, очень много. (Потом, через какое-то время, они исчезли. Их выловили и куда-то увезли.)
<...>
И еще мне хочется поразмышлять вот о чем. Всю жизнь я провела в инженерской среде. К другой у меня как-то доступа не было. Так вот, молодые, наверное, теперь не могут себе представить, как мы тогда ни о чем не говорили или, вернее, говорили ни о чем. Вот жила я в этих самых Надвоицах. Целых десять лет. Библиотеки не было, кино не было. Когда построили книжный магазин, я покупала все что можно и посылала домой ящики с книгами. А так вечера проводила у своих приятелей, и мы на кухне дулись в подкидного и ни о чем не говорили. Ни о чем. Я даже боялась разговоров о работе — нужно же удержаться и не сказать, что кто-то там саботажник и плохо работает. И когда уже после приезда в Москву на работе слышала какие-то разговоры, мне это было как-то странно. Мы, наверное, даже и не думали. Ведь мы действительно были такие, что тут скажешь.
<...>
Вот и получается, что жизнь прошла бессмысленно. А с другой стороны, мое поколение видело и самодержавие, и наш социализм, и видит развал империи. Ни одно поколение в мире не пережило так много. Может быть, у кого-нибудь из стариков лежит рукопись с осмыслением всего пережитого. Только как найти эту рукопись?
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2003-01-15 08:15 pm (UTC)Одно из другого не следует.
no subject
Date: 2003-01-15 11:04 pm (UTC)no subject
Date: 2003-01-16 12:01 pm (UTC)Они были тогда дружны. Некоторое время отец даже работал в театре Образцова. Может быть, в музее. Я не знаю. Когда меня некуда было девать, отец брал меня на репетиции. Там на стенке висел групповой портрет; была и папина фотография. Поэтому, когда я читала последние воспоминания Образцова, меня очень удивило, что он не сказал ни слова о моем отце.
После того как отца забрали, Образцова мы больше не видели и не слышали. Думаю, он даже по нашей улице боялся пройти. Хотя они были близкими друзьями.
Но когда мы вернулись из эвакуации, а приехали мы буквально в лаптях, разутые и раздетые, мама позвонила Сергею Владимировичу: у нас был огромный архив отца. И Образцов пришел к нам. Это я хорошо помню. Он пришел и купил у нас весь архив для музея. Мне особенно было жалко великолепную марионетку. Такая большая кукла... Но жить нам надо было — мама больная и я девчонка, — и мы продали. Он еще говорил:
— Наташа, я же тебя на коленях качал, приходи к нам в театр, тебе всегда туда дорога открыта.
А в театр тогда безумно трудно было попасть.
Когда же надо было оформлять бумаги, я пришла в музей. Меня там встретил заведующий музеем, очень пожилой человек, который помнил моего отца, и он мне сказал:
— Наташа, вас обобрали.
И все. Я и в театр к ним не пошла, и Образцова больше не видела. Это, пожалуй, единственный из друзей, который так себя повел. Остальные, наоборот, всегда помогали чем только могли.